Поэт Роберт Рождественский: Я был верующим - верующим в Сталина...
Исполнилось 15 лет со дня смерти русского поэта Роберта Рождественского. В ноябре 1993 года в Переделкине он дал собкору "Известий" интервью - как оказалось, последнее в своей жизни. Сегодня мы публикуем фрагменты этой беседы
Исполнилось 15 лет со дня смерти русского поэта Роберта Рождественского. В ноябре 1993 года в Переделкине он дал собкору "Известий" интервью - как оказалось, последнее в своей жизни. Сегодня мы публикуем фрагменты этой беседы.
вопрос: У вас было счастливое детство?
ответ: Да. Потому что - детство. Оно было трудное. Но там была Победа, и она озарила все.
в: Но была и война.
о: Я ненавидел голос Левитана. Я плакал, а он говорил: "После тяжелых продолжительных боев. " Для нас, мальчишек, война прежде всего была голодом. Потом - холодом. Я не хочу сказать, что мне сильно досталось. В 1941 году я жил в Омске, где не стреляли, не убивали. Позже узнал, что в то время там в тюрьме - а я мимо нее ходил в гости к однокласснику - сидели Туполев и Королев.
в: Мальчишкой на фронт бегали?
о: Дважды. Один раз добежал до вокзала. А в другой раз показал себя умным и сноровистым и добрался аж до станции Омск-Товарная, это километра на три дальше. Но в НКВД ребята тоже были расторопные - взяли меня. Было мне тогда девять лет. Мать с отцом были на войне с самого начала, я жил с бабушкой, и только когда она умерла, мать выпросила отпуск, чтобы забрать меня с собой. Оформила меня как сына полка. У меня была перешитая форма, и мы поехали на фронт. Две недели ехали. Я был дико горд - проехать полстраны в военной форме! На каждой станции ходил вдоль вагона. Но в Москве матери знакомые сказали, что фронт готовится к наступлению. Она была военным врачом, ее место - у операционного стола. А я куда? Испугалась и оставила меня в детдоме. В Даниловом монастыре половину занимала тюрьма, половину - детдом. Обидно было до смерти, что на фронт не попал. Потом пришел дяденька, стал звать в военно-музыкальное училище. И мы с приятелем поперлись - вырваться из детдома хотелось. Опять же - форма. Так я стал воспитанником Красной Армии. Дудели до посинения. А потом был День Победы. 9 мая мы были на Красной площади. Нас качали. В самый салютный час - сотни прожекторов. Люди кидали мелочь в их лучи, и она искрилась. У меня оттуда осталось ощущение: не надо быть взрослым, надо быть счастливым.
в: Сейчас многие говорят: чувствовали, что жили в тюрьме.
о: Я не скрываю: я тогда был верующим - верующим Сталину, в Сталина. Это была именно Вера - со своими святыми, мучениками, заповедями. У нас тогда даже клятва была мальчишеская во дворе: "Честное ленинско-сталинское всех вождей". Мы были счастливы счастьем незнания. Потом, узнав, я ужаснулся. Особо меня потрясло, что даже когда не успевали город защитить, заводы вывезти - расстрелять заключенных успевали всегда.
в: От "Реквиема" и "210 шагов" вы бы сейчас отреклись?
о: От "Реквиема" - нет. В "210 шагах" есть какие-то строчки, которые. нет, пусть, это все искренне. Я этими стихами ничего не добивался. К диссидентам себя не причисляю: писал о том, во что верил, на меня не давили. Хотя хреновина с цензурой все же была. В начале 1950-х написал я стихотворение "Утро", где писал, что люблю утро больше, чем ночь. Это стихотворение я прочитал по ТВ, тогда был только прямой эфир, и у какого-то чина был день рождения. Вот во время "поддачи" этот чин - говорят, это был Капитонов, первый секретарь МГК КПСС - его услышал. И сказал: "Что же, значит, мы жили ночью? Себя не щадили, с врагами боролись?!" Образное мышление у него неплохо было развито. После этого на книжку мою бумаги не нашлось, в газеты перестали брать.
в: Когда закончилась оттепель, снова началось давление - вам бывало страшно?
о: Не страшно - противно. Когда хоронили в Переделкине Пастернака, гроб несли на руках на кладбище, передавали друг другу. И вдоль этой дороги - ребята с фотоаппаратами. И ясно, что далеко не все - корреспонденты.
в: Вас не удивляет то значение, которое придавалось в России поэтам?
о: Может быть, это мода. А может, через поэтов люди достигали свободы. В хрущевские времена вечера поэзии были в одном ряду с разоблачениями сталинизма. День поэзии мы придумали - Твардовский, Смеляков, Светлов, сидя в моей шестиметровой комнате, в подвале дома возле ЦДЛ. Никто не знал, что это можно - это было как в Америку плыть. А какие озверительные толпы были на вечерах поэзии в институтах, на стадионах. Может быть, так возвышался поэт, потому что у нас обязанность изменять мир всегда возлагалась на кого-нибудь другого. Это очень удобно. Считать себя виноватым, сознавать свою долю ответственности - черта интеллигента. Сейчас же понятие интеллигенции размылось. Если утром человек идет не к станку, он уже интеллигент.
в: Что вас поражает в нынешнем человеке?
о: Его уверенность в том, что все можно резко изменить. Поражает прорезающийся голос улиц. У Блока улица поет: "Мы на горе всем буржуям/ Мировой пожар раздуем,/ Мировой пожар в крови -/ Господи, благослови!" Если буржуям на горе, значит, нам, пролетариям, на счастье. Вот готовность эта страшна.
в: За что вы боролись и будете бороться?
о: За справедливость. Сейчас, да и раньше это считалось понятием абстрактным, но это помощь друзьям, помощь молодым.
в: Вы гордитесь тем, что сделали в жизни?
о: Нет.
в: Почему?
о: А что я сделал? Жил, писал.