Вдова поэта Роберта Рождественского Алла КИРЕЕВА
15 лет назад Роберт Рождественский выпустил первое посмертное издание стихов Владимира Высоцкого "Нерв". Правда, тираж до магазинов так и не дошел. Вагон с книгами был украден
Я думаю, когда-нибудь об этой эпохе все-таки напишут. Нет, не правду. Правду и сейчас пишут все. Причем одну интереснее другой. Пройдут какие-нибудь тысячи лет, и это странное время попытаются, наконец, осмыслить. Пока же очень трудно понять, откуда в 60-е годы прошлого века взялось такое количество красивых людей в страшной и уродливой стране под названием Советский Союз.
Их действительно было много. Они собирали залы и стадионы, пели, читали, сидели с гитарой у костра в промозглых лесах любимой родины и очень сильно были счастливы. Качественно счастливы. Сегодня, когда для счастья нужно все больше и больше, этот непостижимый феномен несколько раздражает.
Главной радостью того времени, безусловно, были поэты. Как самая чуткая категория населения, они живо откликнулись на невнятный гул нарождающихся перемен, и понеслось. Ахмадулина, Вознесенский, Высоцкий, Евтушенко, Окуджава, Рождественский, Шпаликов. Перемены быстро закончились. Гул остался. Собственно, гудит до сих пор. Иногда не поймешь: "то ли гроза, то ли эхо прошедшей войны".
Почти все известные поэты-шестидесятники ушли, забрав с собой свое время. Те, что остались, пытаются примерить на себя чужое, но оно на них плохо сидит.
"Я иногда думаю, как хорошо, что Робка ушел, не успев побыть смешным", - улыбается вдова Роберта Рождественского Алла Киреева. Рождественский прожил 62 года и смешным, действительно, побыть не успел. Зато успел побыть официально признанным советским поэтом, кумиром поколения, замечательным мужем, отцом и зятем.
Алла и Роберт прожили вместе 41 год. Таких, как он, она больше не встречала и после его смерти старается не думать о том, как была счастлива, - это отравляет остаток жизни. Кроме того, он очень просил: "Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи, счастливо живи всегда".
"РОБЕРТ ВДРУГ ЗАЯВИЛ, ЧТО СОБИРАЕТСЯ В ПАРТИЮ, И Я НЕ ВЫДЕРЖАЛА: "ОДНО ЗАЯВЛЕНИЕ В ПАРТИЮ, ВТОРОЕ НА РАЗВОД. Я С ПАРТИЙНЫМ ЖИТЬ НЕ БУДУ!"
— Алла Борисовна, когда на втором курсе Литинститута вы познакомились с Рождественским, в нем что-то выдавало будущую знаменитость?
— У нас все были гении! Абсолютно все. Мы стояли на лестницах, читали друг другу стихи и говорили: "Старик, ты гений!". Наш курс был очень плодовитым и интересным. Кстати, ваша Лина Костенко с нами училась и была, между прочим, одной из тех, кто русские диктанты писал на пятерки.
Нет, ничего особенного в Роберте я тогда не заметила. Просто у него были очень честные, очень добрые и нежные глаза, что необыкновенно притягивало. Когда мы с девчонками собирались, периодически кто-нибудь из них восклицал: "Ой, я в Рождественского влюбилась!".
— Мне всегда казалось, что при всей своей официальной признанности и встроенности в структуру он был человеком отдельным.
— Совершенно отдельным. У Роберта был свой мир, очень им любимый и оберегаемый, он не терпел дрязг и склок, не втекал и не входил ни в какие литературные группки. Некоторые из них, кстати, до сих пор сохранились. Иногда я даже расстраиваюсь, когда вижу, как развиваются наши сверстники, куда они идут, что делают.
— Роберт Иванович принимал общество, в котором существовал как поэт и гражданин, или пытался от него спрятаться?
— Он довольно долго прозревал.
— Тяжело?
Алла и Роберт прожили вместе 41 год. Талантливо, счастливо и красиво.
— Очень тяжело. И я думаю, что именно прозрение, которое все-таки наступило, привело его к преждевременному концу. Он очень долго верил, потом очень долго сомневался, потом вдруг увидел, что мы все у разбитого корыта.
— С чего началось прозрение?
— Трудно сказать. Это происходило как-то постепенно. Он действительно очень долго искренне доверял всему, что видел и слышал. Помню, году в 78-м вдруг заявил, что собирается в партию. Я не выдержала: "Значит, так — одно заявление в партию, второе в загс на развод. Я с партийным жить не буду!". А к тому моменту мы уже лет 30 были женаты.
— Вы не разделяли его убеждений?
— Да я всю жизнь ненавижу партию и правительство!
— Как же вы столько лет вместе-то уживались?
— Ну как? Я видела всю эту фальшь жуткую, всю эту пирамиду, ругалась с Робертом. А он все время отмалчивался. "Ну зачем тебе в партию? — спрашиваю. — Если ты хочешь, чтобы все знали по твоим партвзносам, сколько ты получаешь денег, так опубликуй. Чего еще у тебя нет? Секретарь Союза, лауреат. ". — "Мне неприятно, — ответил он, — когда на собрании говорят: "Беспартийные, выйдите!", а потом начинают что-то обсуждать за закрытой дверью. Я не хочу бегать и спрашивать: "Что там было?". Я хочу знать!".
В общем, вступил он в партию. Но постепенно увидел, сколько во всем этом лжи, грязи и даже крови.
— Назад не выступил?
— Ой, выступил! Хорошо, что вы вспомнили. Я и забыла. У меня даже где-то есть черновик его письма: "Дорогие товарищи, я не хочу больше быть членом партии Полозкова. ".
— Сейчас выясняется, что на самом деле почти все советские поэты и писатели были людьми глубоко верующими, просто глубоко это скрывали.
— Роберт не был верующим. Во всяком случае, я так думаю. Правда, спустя долгое время от жены его младшего брата я узнала, что в детстве Роберта крестила бабушка, но он об этом так и не узнал до самой смерти.
Хотя вера и религия — разные вещи. Я, например, человек верующий, но не церковный. Ненавижу посредников между мной и Богом. Не люблю церковь. Ну что это такое: Патриарх Алексий — сотрудник КГБ?
"КОГДА НА ЮБИЛЕЕ ВОЗНЕСЕНСКОГО НА СЦЕНУ ПОДНЯЛСЯ ПАЛ ПАЛЫЧ БОРОДИН, Я ГРОМКО СКАЗАЛА: "ВОР ДОЛЖЕН СИДЕТЬ В ТЮРЬМЕ!"
— В свое время в СССР было три главных официально признанных поэта: Вознесенский, Евтушенко и Рождественский. Неоднозначно признанных, тем не менее им многое позволялось. Как складывались отношения между ними?
— Вознесенский как-то очень хорошо сказал про себя, Женю и Роберта: "Поймали разбойники трех совершенно разных людей и привязали к одному дереву. ". Они действительно были очень разные, совершенно на разных вещах зацикленные.
Евтушенко учился на курс младше, и его скоро вышибли, вроде как за неуспеваемость — он действительно не посещал. А Андрюшу к нам привел Булат Окуджава. Помню, во дворе Союза писателей, в подвале, Вознесенский впервые читал нам свои стихи, очень хорошие — "Гойю", еще что-то.
— Роберт Иванович серьезно впрягался в состязание с Евтушенко и Вознесенским?
— Он прекрасно понимал, что у каждого своя ниша и что он никогда не напишет, как Вознесенский, а у Андрея не получится, как у Роберта. Каждый занимает свое место, и живите себе спокойно.
— Спокойно не получалось?
— Ну, с Женей у Роберта всегда было соперничество: и поэтическое, и человеческое. Это сейчас Евтушенко рассказывает, как он любил Роберта.
— А что, неправда?
— Нет, он действительно его любил, но при этом очень ревновал.
— К чему?
— Да к чему угодно! К стихам, к успеху, извините, ко мне. Кроме того, Женя совсем другого склада человек.
Если у Роберта было желание ото всех закрыться и заниматься своим делом, то Женя хотел, чтобы на него все обращали внимание. Мог идти по улице и вдруг к кому-нибудь обратиться: "Вы меня узнали? Я Евтушенко!".
А немного спустя Андрюша с Женей устроили соревнование: кто первый поэт? Андрюша считал первым себя, Женя — себя. А их всех обскакал Высоцкий, которого они вообще никем не считали.
— Зато именно Рождественский издал первый сборник стихов Высоцкого "Нерв". Вы дружили с Владимиром Семеновичем?
— Мы не были близкими друзьями, и, надо сказать, Роберту очень тяжело дался этот сборник. Он все время мучился и сомневался. "Не могу! — говорил. — Начинаю читать его стихи и пою. Не идет без музыки!".
Когда же сборник все-таки вышел, нам позвонила Марина Влади: "Робка, какое счастье, что это сделал ты, а не они (Евтушенко и Вознесенский. — Авт. ). Они его за человека не держали!".
— И они, видимо, не ожидали, что посмертная слава Высоцкого затмит их прижизненную.
— Ну что вы хотите, всю жизнь ребята гнались за успехом. Они и сейчас не понимают, что поезд ушел, и местами они выглядят просто смешно — и тот, и другой. Мне подчас бывает обидно это наблюдать, потому что мы все-таки бок о бок прожили целую жизнь. Иногда, видя некоторые их фортели, думаю: "Боже, какое счастье, что Робка ушел, не успев побыть смешным".
— Ну, Вознесенский сейчас уже не смешной. Больно смотреть, как заправский франт и денди превратился в немощного безголосого старика.
— Что, совсем голос перекричал?
— Почти не может говорить, еле ходит. "Голос, как вор, на заслуженный срок садится".
— Бедный Андрюша. Последний раз я его видела на его 70-летии. Мне тогда показалось, что у него походка человека с паркинсоном. Но это заметно, когда сидишь в зале. Когда же смонтировали концерт, остались прекрасные стихи, великий Андрюшин вкус, его великолепное архитектурное образование. В зале же все иначе воспринималось. Да я еще и отличилась там.
— Каким образом?
— Когда Андрей позвонил и пригласил на юбилей, я попросила два билета в любом месте, но чтобы с краю, потому что не могу сидеть зажатой — у меня начинается какая-то клаустрофобия. В результате мне дали билет в первый ряд.
Все было замечательно, но когда на сцену поднялся Пал Палыч Бородин, большой друг Андрея Андреича, я громко, но чисто механически сказала: "Вор должен сидеть в тюрьме!". Последнее, что помню, — безумные глаза Зои Борисовны Богуславской (жена Вознесенского. — Авт. ).
— Вот за что я люблю шестидесятников — можете себе позволить непозволительное.
— Вырвалось. Пал Палыч, конечно, обаятельный с виду мужик. Но елки-палки! Ты же поэт! Да Робка бы повесился, если бы я ему сказала: "Давай пригласим Пал Палыча. ". Лучше уж сухарь есть вместо белого хлеба, чем таскать таких людей на порог! А этим гордятся. Не понимаю.
— Может, Андрей Андреич, как большой поэт и человек аполитичный, просто не понимает каких-то вещей?
— Ой, не будем девочками. Не будем. Очень хорошо он все понимает.
"ОТ НАШЕГО ПОКОЛЕНИЯ УЦЕЛЕЛИ ОБЛОМКИ, КОТОРЫЕ ЕЩЕ ПЛАВАЮТ В ЭТОМ МЕРЗКОМ ВРЕМЕНИ"
— Вы, яркая, самодостаточная женщина, литературный критик, никогда не чувствовали, что рядом с таким человеком, как Рождественский, теряетесь и растворяетесь в нем?
— Я чувствовала себя очень защищенно и уютно. Мне было с ним интересно. Знаете, судя по всему, Роберту всю жизнь не хватало тепла. Во время войны он остался с бабушкой — мать и отец ушли на фронт. Бабушка вскоре умерла, и он попал в детдом.
У меня же была очень теплая семья, и у Роберта с моей мамой сложились удивительные отношения — они обожали друг друга. Если между нами вдруг что происходило, мама всегда была на его стороне.
Безусловно, у нас, как у всех людей, случались какие-то свои проблемы, но мы знали, что у каждого есть серьезный тыл. В общем, что говорить, хороший он был человек.
"Книжка за книжкой, дочка за дочкой", — написал поэт Владимир Гнеушев о Рождественском. Роберт Иванович с дочерьми Катей (слева) и Ксюшей
— А ваше поколение мне всегда таким и представлялось — "поколение хороших людей".
— Да, оно было замечательным. И горько наблюдать, как от него уцелели какие-то обломки, которые еще плавают в этом мерзком времени.
— Вы поддерживаете отношения с кем-нибудь из обломков?
— С Виталием Коротичем. Пожалуй, это самая крепкая связь. Он как был другом — моим и Роберта, так и остался. Многие изменились.
— Нынешнее время кажется вам таким уж мерзким?
— Ну мне уже по возрасту положено не любить то, что пришло сильно позже. (Смеется). Всегда ведь старики говорят: "В наше время было лучше". Просто то, что, например, безумно интересно мне, абсолютно неинтересно моим детям и внукам. А то, что меня волнует, царапает, убивает, мало волнует моих детей, а внукам вообще наплевать.
— Потому что у них свои интересы, представления о жизни, идеалы.
— Идеалы нового времени в основном сводятся к купить-продать. Я не могу сказать этого о своих внуках, поскольку они более-менее интеллигентная семья. Да и у них остро этот вопрос не стоит: папа с мамой зарабатывают, они сами понемножку.
— С другой стороны, молодежь сегодня более свободна, нежели были вы в свое время.
— Они более счастливые. (Улыбается). Наше поколение болеть начинает, когда посмотрит телевизор и очередной раз увидит, как нам наврали. Хочется вмешаться, но мы уже ничего не можем изменить. Поэтому, наверное, давно пора на это плюнуть.
— У вас нет сожалений, что великая когда-то империя распалась на такое количество осколков? Причем довольно колючих.
— Очень жалко! Я это все любила. Но прекрасно понимала, что нужно, к примеру, отпустить прибалтов, так как это совершенно другие люди и им с нами нечего делать. А империя будет продолжать сыпаться. Один гвоздь выпал, и вся полка опрокинулась.
— Из России сегодня торчат такие гвозди, которые, по-моему, уже ни забить, ни вырвать нельзя. Я имею в виду Чечню.
— Надо было читать Толстого. Вообще надо читать. Это полезно. Сейчас не читают, поэтому и опыта никакого. Там выход один — отпустить на волю. Но ведь не отпустят. Из-за этой нефти вонючей.
"Я ДНИ НАПРОЛЕТ В ТЕЛЕВИЗОРЕ СИДЕЛА! ВСЯ "ОРАНЖЕВАЯ" БЫЛА! СПАЛА И ВИДЕЛА: "Ю-ШШЕН-КО! Ю-ШШЕН-КО!"
— Вы случайно не следили за нашей революцией?
— (Возмущенно). Как не следила. Я дни напролет в телевизоре сидела! Вся "оранжевая" была! Что вы. Это было мое любимое занятие. Спала и видела: "Ю-шшен-ко! Ю-шшен-ко!". Ой, я вам сейчас что-то покажу. (Достает из портмоне удостоверение "Учасник помаранчевої революцiї").
— Неужели вы специально приезжали на Майдан?
— (Смеется). Нет. Это мне подарили. Знаете, думала: "Вот, хоть у них будет, наконец, приятная, цивилизованная, европейская страна, раз уж у нас ничего не получается".
— Вы думаете, "у вас" совсем ничего не получается?
-(Вздыхает). Если в России и начнется что-то обнадеживающее, то очень не скоро. Все проржавело, все продано, предано, растоптано. Везде какие-то временщики, которые забыли, что такое Россия. Ни чести, ни достоинства. Ну что я вам буду рассказывать?
— Да разные на этот счет есть точки зрения. Для одного стакан наполовину пустой, для другого наполовину полный.
— Ну не могу я найти в нынешнем времени чего-то, что мне бы очень нравилось. Даже если говорить о профессиональных вещах. Литература стала товаром ширпотреба.
— В принципе, она всегда была товаром: "не продается вдохновенье, но можно рукопись продать".
— Это не тот случай. Посмотрите, сколько сейчас, так сказать, писателей, за которых пишут книжки. В них нет ни стиля, ни каких-то элементарных вещей. Кровь и слезы. Иногда увижу что-нибудь такое и думаю: "Ну какого хрена ты лезешь в литературу?!". Противно, что все это имеет какое-то название, имя.
— В Союзе ведь тоже хватало таких, за кого писали, включая главного писателя страны Леонида Ильича, тех, кто обслуживал и выслуживался перед системой.
— Да, были такие. Но тогда в основном писатели делились на талантливых и неталантливых. Талантливые мало обслуживали, хотя случалось. Но до такого, что мы имеем сейчас, не скатывался никто! Они сидели, они корпели, они старались. Многие таки высидели — если не место в литературе, так место в президиуме. А сейчас какие-то незначительные актеры, какие-то певцы — книжка, книжка, книжка.
— Кстати, о книжках. Очень часто женщины выдающихся людей пишут мемуары. Вам с вашим литературным образованием, как говорится, сам Бог велел.
— Ни в коем случае! Если писать, то надо говорить всю правду. А я знаю много неприглядного, кто-то еще жив. Зачем? Или нужно врать, как врут очень многие. Да, я могу написать пять километров прозы, местами стихами, но кому это надо, если я все навру? Есть люди, склонные к вранью и любящие эту работу, а я не люблю. Я вообще перестала писать после смерти Роберта и начала рисовать.
— Открылся какой-то неожиданный дар?
— Я всегда мечтала петь и рисовать. Ну петь с моим голосом — сами понимаете. А два года назад дочка подарила мне компьютерную приставку — и пошло-поехало. Сейчас у меня уже 100 тысяч рисунков. Дарю их друзьям, они их на стенку вешают.
— Вашу старшую дочь Екатерину Рождественскую и ее проекты "Частная коллекция", "Ассоциации" и другие сегодня знают все. А чем занимается младшая?
— Ксения — журналист. Очень хорошо пишет о кино, о литературе. Пишет безумно много, почему-то очень любит псевдонимы. Я, конечно, постепенно раскусила, в чем тут дело. Как-то возмутилась: "Гордиться нужно такой фамилией, а ты стыдишься!". А она мне: "Я стыжусь фамилию уронить".